Детство

 

"С какого момента человек помнит своё детство?... Наверное, у кого как. У меня — это как давний сон, который затерялся в периферии моей мозговой вселенной, то ли с маленькими яркими цветными пятнами с бесследно утерянного маминого лоскутного одеяла, то ли с обрывками с неизвестной картины. 

Первое и самое важное, пожалуй, — это северная удмуртская природа, которая воспринималась как что-то естественное и должное. По удмуртским обычаям, вокруг дома  всегда росли рябина и черёмуха. Изредка встречались сирень и акации, палисадников не было. В моей родной деревне Сенькагурт садоводством не занимались, сама природа с избытком давала всё. Мы, дети, прямо на  крыше дома ели  сладкую,  вяжущую черёмуху. Тогда у всех детей и даже у многих взрослых были чёрные губы и языки.

Имея повышенную чувствительность к восприятию цвета, меня с детства радовало и возбуждало всё яркое. Это первые ягоды земляники, которые на зелёном фоне травы выделялись яркими красными пятнами. Какое это божественное наслаждение, когда закрыв от удовольствия глаза, медленно впитываешь все ароматы первых ягод! А наши девочки земляникой размазывали щёчки, чтобы казаться настоящими модницами. Наверное, поэтому многие деревенские девушки ходят в веснушках. Но у нас, у мальчиков, этот необычный грим кроме хохота ничего не вызывал.

 К деревеньке Сенькагурт подходил лес, откуда приходила к нам речка Медла, словно подковой огибая нашу улицу, тем самым как бы ни желая обидеть жителей обеих окраин деревни. Детям было раздолье — в пойме реки и прямо за околицей росли вкусные ягоды: малина, клубника, земляника, чёрная и красная смородина.

Но самые яркие и бесценные воспоминания остались от двух прудов. Первый находился непосредственно в деревне, а другой  — в полукилометрах к северу от деревни и был окружён лесом. На обоих прудах работали водяные мельницы. Деревенская была без названия, а другая — Квальтра вуко. Туда-то и мы боялись ходить. По рассказам старожилов, там водилась всякая нечисть. Пруды удивительно преображались, когда расцветали лилии и жёлтые кубышки. Забывая о еде, мы целыми днями пропадали на водоёме — купались, примитивными снастями ловили рыбу. Или бывало, сядешь на долблёнку (плавсредство из двух выдолбленных 3-х метровых брёвен и соединённых между собой двумя брусками) и плаваешь среди райских  цветов. Или ляжешь на корму и часами наблюдаешь за подводным миром. Стайками плавали мелкие рыбёшки, отдельно стояли рыбы покрупней, повсюду причудливые жуки и насекомые. Приходили в особый восторг, когда выслеживали затаившуюся в траве щуку. Сопереживая за безобидных мальков, я её всегда старался вспугнуть её, и она  исчезала со скоростью подводного курьерского поезда.

С большим любопытством смотрели на работающую водяную мельницу: как крутится огромное водяное колесо, как вращаются жернова, как сверху в ларь высыпают зерно, и как внизу по вибрирующему желобу в мешки сыплется мука. У неё был неповторимый запах.

Многие ребята не любили ягоды рябины, но мне они очень нравились. Во время её цветения на дереве целыми днями жужжит рой трудолюбивых пчёл. К концу лета ягоды начинают желтеть, а затем незаметно становятся жёлто-оранжевыми, потом ярко-красными. Зимой рябина — любимое место сказочных снегирей и свиристелей.

Также нельзя было оторвать глаз от цветущих полей льна. Это чудесное время — повсюду ярко-васильковый цвет и, как на настоящем море в ветреный день, проплывали голубые волны. Осенью женщины теребили лён, связывали их в снопы и складывали «домиками», внутри которого мог свободно спрятаться ребёнок. Очень любил Пасху, когда ярко раскрашивали яйца, с которыми мы больше играли, чем ели.

 

Из истории моей семьи хорошо помню дедушку по материнской линии — Ивана Васильевича Стрелкова, родившегося 1881 году в этой же деревне, человека строгого, даже сурового. У него было два брата, старший — Василий, по-удмуртски звали Васинь дядяй, и младший — Александр — Санко, к которому я любил ходить в гости с мамой. У них имелась кобальтово-синяя салатница с золотым кантом. Ни у кого в деревне такой больше не было. Я старался кушать именно из неё. И всегда угощение казалось таким вкусным.

Мама часто вспоминала, как они жили единоличными хозяйствами — всего  было достаточно. Батраков не имели, большой семьёй проворачивали все дела, поэтому она неодобрительно отзывалась о колхозах. У деда Ивана было два сына и четыре дочери. Маму звали Марфа, она была третьей в семье. Бабушка — Евдокия Андреевна, 1880 года рождения, русская, родом из деревни с удмуртским названием Шуралуд, что недалеко от Дебёс. В те времена девушки из обедневших русских семей с удовольствием выходили замуж за богатых удмуртских парней. Удмуртам тоже было престижно и выгодно, поскольку их дети кроме родного, уже знали и русский язык. Это во многом облегчало их будущую жизнь. В нашей деревне тоже жили русские, я и не догадывался, что они русские, поскольку все разговаривали по-удмуртски. По рассказам старших сестёр и братьев, бабушка была добрейшей души человеком, жаль, что рано умерла, я её уже не помню.

  Мы вели своё хозяйство отдельно от деда. С ним жил его младший сын Анатолий с детьми, а также тётка Аннаака — старшая сестра моей мамы. Этот дом я так же считал своим, поскольку часто пропадал у деда.

В конце 1950-х годов в деревне было много детей и молодёжи. По воскресеньям в маленьком клубе набивалось столько народу, что даже уж не пролезет. Кино пользовалось всенародной любовью. Была одна кинопередвижка, поэтому после просмотра каждой бобины, на несколько минут включали свет. В зале царила гробовая тишина, когда переживали «за наших», или стоял такой шум-гам и хохот, когда крутили кинокомедию. В будние дни молодёжь вечерами придумывала всевозможные игры. Строили большие качели, на которых качались до пяти человек одновременно. Мы стояли в стороне и наблюдали за происходящим, кажется, до сих пор слышу хохот, визг девушек, которые всласть наслаждались свободой после пережитого за годы войну. Мы, дети послевоенных 50-х годов, уже  не знали, что такое голод, не испытывали тех страданий и тягот. Жизнь взрослых невозможно было понять. Они с раннего утра и до позднего вечера на непонятном патриотизме без устали работали за какие-то палочки-трудодни. Управившись своим хозяйством, выходили ещё в клуб повеселиться. Колхозное хозяйство было большое: стадо коров, табун лошадей, амбары, склады, пилорама, машинотракторный парк, ещё много чего, о назначении которых я не имел никакого понятия. В центре деревни стояла пожарная каланча, и мы любили туда лазить, обозревая с высоты птичьего полёта родную деревню: всё как на ладони.

   Этим летом побывал в родной деревне. Удручающая картина: бездорожье, на машине не смог заехать на улицу, пришлось её оставить в полукилометрах от Сенькагурта.

От некогда большой деревни осталась только жалкая часть. Плачут на ветру одиноко стоящие осиротевшие сирени, рябинки, вспоминая бывших хозяев. Сегодня деревню не узнать, трудно определить, что где было. Век высоких технологий мне не понять — умирающая деревня с доживающими стариками! У авторов этого кошмарного преступления по уничтожению деревень есть имена и фамилии. Но кто их накажет? Разве только Всевышний!

 

Сюжеты из детства

 

Мама была принципиальная и требовательная. Помню такой эпизод из детства. Дело было зимой. В обед мама сказала, что скоро будет готова баня, и чтобы я далеко не уходил, а завтра утром поедем в гости к крестной тёте Симе, которая жила в другой деревне, в 10-ти километрах от нас. Но я всё забыл, с ребятами катались до темноты. Вечером мама сообщила, что за такое ослушание завтра она не возьмёт меня с собой. Утром брат Петя пригнал с конюшни запряжённую лошадь, около неё весёлым лаем кружился мой пёс Дружок. Позавтракав, мама с Петей начали собираться в дорогу, я тоже надеваю пальто, валенки. Мама говорит, что раз вчера в баню не ходил, я никуда не поеду, тётя Сима не любит грязных детишек. Они сели в сани и стали выезжать со двора. Я реву, хочу сесть к ним, а мама выталкивает. Брат Гена и Ольга — жена Пети провожают их у ворот и хохочут. Петя хлестнул вожжами, и лошадь поскакала. Я бегу за ними, реву, шапка слетела, всё равно бегу. Собака кружится около меня, мешает бежать, спотыкаюсь. Лошадь скрылась за поворотом, а я стою и реву, размазывая слёзы и сопли. Собака радуется, что я не уехал, весело лает и слизывает мокроту с моего лица. Так и вернулся  домой. Ольга приласкала, дала кусочек сахара. Этот урок я запомнил на всю жизнь. Если старшие о чём-то просят, то это надо выполнить обязательно.

Вот в такой, когда-то цветущей и бурлящей жизнью деревеньке, я открыл глаза на свет божий 20 августа 1952 года. Как рассказывала старшая сестра Юлия, чтобы забрать меня и маму из Дебёсского роддома, председатель колхоза предоставил такую клячу, которая еле-еле передвигала ноги, поскольку все хорошие лошади были заняты на летней страде. В тот день прошла сильнейшая гроза, и лошадь не могла тянуть телегу по глинистой дороге, сколько бы Юля не стегала вожжами. Маме с сестрой пришлось семь километров месить грязь, а я, как ценный груз, лежал на соломе и мило сопел.

Моя мама — Марфа Ивановна, девичья фамилия Стрелкова. В 1930-е годы в нашу деревню то ли по работе, то ли в гости приезжали люди из Кечшура. Среди них был молодой парень по имени Никандр, который сосватал мою маму и увёз к себе, где родился мой старший брат Леонид в 1932 году. Старшая сестра Юлия появилась на свет в 1934-м, брат Пётр — в 1936 году. Был ещё один брат — Сеня, но он умер в 3-х летнем возрасте.

 Не знаю почему, но все они в 1937 году  вернулись в Сенькагурт, купили полуразвалившийся домик. Мама рассказывала, что в зимние ночи в кадках замерзала  вода. До начала войны Никандр успел построить небольшой, но уже новый дом. 1941 году, перед самой войной, родилась Лина — Светлана. В первые же дни войны Никандр погиб при непонятных обстоятельствах, не доехав до линии фронта. Материнские рассказы о войне не то что писать, но и вспоминать не хочется. Всё лихолетье мама проработала на лесозаготовках. Все тяготы и заботы о брате и сёстрах легли на плечи 9-летнего Леонида. Если бы не бабушка Евдокия, то все бы они умерли от голода.

Кто был моим отцом — неизвестно. В детстве я спрашивал маму о нём, но она тактично отстранялась от этого непростого ответа. Моё отчество Леонидович, так откуда же оно? В деревне был шофёр Лёнька. Работал на полуторке зелёного цвета с деревянной кабиной. Была у него семья, дети младше меня. Увидит, бывало, Лёнька меня одиноко играющего на улице, обязательно посадит в кабину и покатает с ветерком по колхозным полям. Кто мой отец — только Бог знает, да и мои родители.

 Вспоминая своё детство с позиций сегодняшних лет, диву даёшься, как всё изменилось. Помню, как жили с керосиновыми лампами, потом стали устанавливать столбы и протягивать провода. В домах появились лампочки, выключателей не было, лишь чуть-чуть откручивали лампочку. С динамо-машины ток подавали только два часа вечером и какое-то время утром.

Яркие впечатления оставили родительские дни, когда жители со всех близлежащих деревень собирались на Дебёсском кладбище, чтобы «пообщаться»  с предками. На могилы стелили скатерти и обставляли всякими яствами. Детям было раздолье, повсеместно угощали чем-нибудь вкусным. Вначале чинно-мирно вспоминали усопших, лили слёзы, а затем начиналось гулянье — многоголосное пёстрое пение, хохот, веселье, одним словом — язычество. Рядом с кладбищем находилось обширное ровное поле, куда садились и откуда взлетали огромные, как нам казались, «кукурузники». Это был Дебёсский аэродром.

Однажды осенью я видел необычное чудо. Непонятно с какой стороны появилась огромная стая  белок. Серо-рыжим шлейфом шли они по деревне. Даже собаки куда-то попрятались. Все жители стояли, словно остолбеневшие, только наблюдали за природным дивом. Через некоторое время они неожиданно исчезли, как и появились.

Был у нас петух. Таких петушков никогда больше не видел. Может быть, такие уже и не рождаются. Вылупился он, как и все цыплятки, в кадке у печки — жёлтенький и пушистый комочек. Около месяца мама держала их дома под кроватью. Днём я цыплят отпускал во двор на травку. Озорство петушка начало проявляться только после того, когда он впервые, взмахнув своими слабенькими крылышками, взлетел на табуретку и продемонстрировал нечто похожее на «ку-ка-ре-ку», но мы услышали только «и-и-и-ку». Сиюминутный концерт завершился, но голова озорника с широко открытым клювиком ещё долго продолжала кланяться. Все видевшие представление «взорвались» хохотом. Мама сказала: « Вот этого и оставим».

Недолго пришлось ждать продолжения. Повзрослевших пташек отпустили в курятник, хотя и мама боялась, потому что иногда толи крысы, толи хорьки таскали маленьких цыплят. Вскоре наш петушок стал хозяином двора, даже пёс его боялся. Стоило только кому-нибудь из чужих зайти к нам во двор — цирковое представление с истеричным криком было обеспеченно. На своих он не обращал никакого внимания: видимо, считал нас своими подданными.

У него был излюбленный приём: он неожиданно взлетал на незнакомца и петушиным «матом» начинал выклёвывать глаза. Атаки продолжались до тех пор, пока незваный гость не ретировался к калитке. Удовлетворённый победой, и почувствовав, что не уронил петушиной чести перед своим «гаремом», он взлетал на забор и голосистым кукареканьем (словно говоря — знай наших и забудь сюда дорогу) утверждал свою власть. Этого петуха очень любил мой старший брат, наверное, из-за того, что и его самого тоже звали Петя. После очередного инцидента мама просила отправить его в чугунок. Петя не соглашался, и петушок благополучно продолжал «хулиганить». Соседи или гости, проходившие к нам, постучав с улицы в окно, говорили: «Уберите зверя!» И всё же судьба петушка решилась не в его пользу. Всё изменилось с появлением у Петра невесты Ольги. Видимо, она не раз испытала  петушиное нападение. В конце концов, ультимативно заявила: «Или я, или твой петух!»

Даже после того как с «эшафота» слетела его голова с большим красным гребешком, он умудрился вырваться. И давай бежать. Бежит, бежит и стукнётся обо что-нибудь, упадёт, опять побежит, наконец, упал и продолжал ещё долго дёргать ногами, имитируя бег. Я стою и реву, брат Пётр бросил в сторону топор, тоже молча утирал скупые слезы.

Наши курочки были в страшном расстройстве. Мама говорит: «Вот ведь куры — дуры, дуры, а перестали нестись». Не неслись до тех пор, пока не подрос другой петух, но уже обычный. Так что, люди не гордитесь, что только вы понимаете толк  в любви.

 В марте—в начале апреля  по утрам, когда снежный наст становится твёрдым как асфальт, мы любили кататься на санях без оглоблей. Благо, горки были покатистые и продолжительные — более  полкилометра. В сани садились по 5—6 человек, и эта ватага с визгом и улюлюкиваньем съезжала с горки с такой скоростью, что не только смотреть, но и дышать было трудно. Сил и смелости хватало прокатиться всего несколько раз. Наверное, это было опасно но, слава богу, ни о каких несчастных случаях мы не слышали.

Помню посиделки, где в основном участвовали девушки-рукодельницы и старушки-сказительницы. Рассказывали сказки и языческие чудеса. Все были уверены в том, что эти случаи на самом деле происходили в нашей деревне. Даже уже будучи взрослым, иногда пугался ночного леса — всевозможных кикимор, домовых и леших.

Старшего брата — Леонида после  войны  забрали в ФЗО на Воткинский  завод. Когда женился второй брат Пётр — не помню, но хорошо помню, как проказничала моя племянница Аля. Когда мама варила самогонку, то 3-х летняя Аленька ждала, когда бабушка выйдет из предбанника за снегом для охлаждения трубы. Она уже тут как тут — ложечкой ловит струйку самогонки и в рот. Хотя и бабушка ругала её по-матерински, но через какое-то время Аля бросила такую привычку; видимо, в тот период в организме не хватало каких-то микроэлементов. У Петра было ружьё, и он иногда, для проверки зоркости своих глаз, стрелял ворон, а в Дебёсах пару лапок поменял на один патрон. Зимними вечерами в большом чугуне часто варилось одно мясо, видимо, Пётр тайком охотился на лосей и делился добычей с родственниками. Тушу, вероятно, разделывали в лесу, потому что я никогда не видел убитого лося.

   Писать о деревне, о детстве можно бесконечно, но остановлюсь на судьбоносном моменте. В жизни бывают случаи, когда всё координально меняется, иногда наступившая трагедия или какое-то несчастье  могут в дальнейшем обернуться большой радостью.

  В 60-е годы XX века развернулась всесоюзная  компания по подъёму целины. Брат Пётр решил с семьёй поискать счастья на чужбине. В колхозе он был бригадиром, председатель его не отпускал, а куда без паспорта. Тогда Пётр обратился в Дебёсский райком комсомола, там ему помогли с документами. В деревне мы остались втроём: я, мама и брат Геннадий. Председатель, узнав о том, что брат всё-таки уехал на целину, исключает нас из колхоза. Теперь мы не имели права даже пасти скот на колхозных лугах. Утром во дворе бешено орали корова и овцы, просились в стадо. До сих пор передо мной стоит картина: мама в истерике, рыдая, лежит на траве. К ней подходит наша корова и лижет её руки, как будь-то, говоря, не плачь, что вас впереди ждёт удача…

Старший брат Леонид, живущий в городе Воткинске со своей семьёй, пригласил нас к себе жить.  К этому времени мои старшие сёстры Юлия и Светлана обе вышли замуж в деревню Варни, что в 7 километрах от нас, туда и был отправлен наш скот, что-то из домашнего хозяйства успели продать.

PS: На днях проведал в Воткинске прикованного к постели старшего брата Леонида. Ему исполнилось 78 лет. Его жена — тётя Тоня неожиданно заявила:

— А ведь ты, Валентин, русский по национальности!

— Как так? Я всегда считал себя удмуртом!

— Твой отец — Иван Стрелков. Он из той же деревни. Они были русскими. Так что ты — Валентин Иванович.

Брат Леонид подтвердил её слова. В национальном вопросе на этом ставлю жирную точку. Для меня главное не кто ты по национальности, а что сделал в этом мире доброго..."

   Глава из книги "Валентин Белых"